Враги. История любви - Страница 68

— Только через мой труп!

Герман схватил Ядвигу за обе руки и принялся грубо, молча бороться с ней. Он почувствовал в себе силу, о которой и сам не подозревал. Герман с силой толкнул Ядвигу, и она упала. Раздался глухой стук.

Герман распахнул дверь и выбежал из дома. Он забыл надеть калоши, но о возвращении не могло быть и речи. Он прыгал через шатающиеся ступеньки и слышал то ли призыв, то ли стон. «Может, я сломал ей позвоночник…» Он вспомнил, как некогда учил, что, нарушая одну из десяти заповедей, человек нарушает все. «Я кончу тем, что стану убийцей», — сказал он себе.

Наступил вечер, но Герман и не заметил этого. На лестнице было темно. Дверь осталась открытой, но он не оглядывался. Герман вылетел на улицу, между сугробами его ждала Тамара в шубе, меховой шапке и сапогах — кусочек России, чудом переместившийся в Америку.

Тамара крикнула:

— Где твои калоши? Ты не можешь так идти!

— У меня нет выбора.

— Хочешь покончить жизнь самоубийством, да?

— Это лучше всего.

— Что ты сделал? Побил ее?

— Сделал, что смог.

— Вернись, возьми калоши. Получишь воспаление легких.

— Не твое дело, что я получу. Пошли вы все к черту!

— Ну, настоящий Герман… В какую грязь ты вляпался? Подожди, я поднимусь и принесу твои калоши.

— Нет, ты никуда не пойдешь!

— Ладно, будет одним идиотом меньше.

Тамара побрела по кривой тропинке между сугробами. Улица выглядела по-вечернему пустынной, снег отливал кристальной синевой. Время от времени Тамара оглядывалась назад. Фонари уже зажглись, спустились сумерки. Небо было затянуто желтоватыми, ржаво-коричневыми тучами, предвещавшими непогоду. Дул ледяной ветер.

Вдруг наверху открылось окно, из него выпала калоша. Потом полетела вторая. Это побитая Ядвига встала с пола и бросала Герману вслед калоши. Он поднял глаза к окну, она тут же закрыла его и задернула занавески. Тамара обернулась. В темноте она рассмеялась горьким смехом над этой жалостью по отношению к тому, кто ее не заслуживал. Она подмигнула и погрозила Герману кулаком.

Герман сразу надел калоши, зачерпнув при этом полные ботинки снега. Тамара подождала, пока Герман догонит ее. Она сказала:

— Худшему псу достаются лучшие кости… Так было всегда и везде. Почему?

Она взяла Германа под руку, и они побрели дальше, как пожилая супружеская пара. С крыш сдувало снег. Мермейд-авеню была покрыта сугробами. В снегу виднелся мертвый голубь, торчали только красные лапки. «Да, святое создание, ты уже свое отмучился, — сказал себе мысленно Герман. — Хорошо тебе…» Его охватила горечь, стало тяжело на сердце. Он поднял взгляд к небу. «Зачем Ты создал его, если ему предстоял такой конец? Как долго Ты еще собираешься молчать, Ты, всемогущее Божество?»

Герман и Тамара дошли молча до Стиллвел-авеню и сели вместе в метро. Тамаре надо было выходить на Четырнадцатой улице, а Герману — на Таймс-сквер. Все сидячие места были заняты, кроме одного узкого бокового сиденья, куда они и втиснулись.

— Ты же решила не делать операцию, — сказал Герман.

— Да что мне терять, кроме своей никчемной жизни?

Герман опустил голову. Он представил себе, что они с Тамарой едут в одном из тех вагонов, которые везли евреев в газовые камеры. Герман фантазировал: существует таблетка, которую можно принять и проспать семьдесят лет, как Хони Амеагель… Теперь у него было одно желание — бежать от всех и вся, забраться в какую-нибудь дыру и ни о чем не думать, ни на что не надеяться. Он отдавал себе отчет в том, что, по существу, он мечтает о могиле.

На Юнион-сквер Тамара попрощалась с ним, он встал и поцеловал ее. Тамара расплакалась, и лицо Германа стало мокрым от ее слез.

— Не поминай лихом! — сказала она.

— Прости меня!

— Это не твоя вина…

Тамара вышла. Герман вернулся в слабо освещенный угол. Ему вдруг почудилось, что он слышит голос отца. «Ну, и что же ты наделал? — говорил ему отец. — Сделал невыносимой и свою жизнь и чужие. Потерял и этот мир, и мир грядущий… Нам стыдно за тебя в раю».

Герман вышел на Таймс-сквер и, пересел на экспресс. Здесь было светлее, чем в прежнем вагоне. Герман закрыл глаза. Он больше не мог смотреть на пассажиров, лампы, рекламу. Раввин разгадал все тайны Германа, духовно раздел его. Без конспирации его любовь превратилась в позор, обузу, насилие… Но избежать этого Герману уже не удастся, если только не бросить всех и вся в эту холодную зимнюю ночь и не исчезнуть…

Герман вышел на станции в Бронксе и направился к переулку, где жили Шифра-Пуа и Маша. Он сразу узнал машину раввина. Тот заехал на своем «кадиллаке» на заснеженную улицу, почти полностью перегородив ее. В окнах Шифры-Пуи было светло. В доме, должно быть, зажгли лампы. Юношеский стыд охватил Германа. Он по-детски представил, как вваливается со своим бледным лицом, красным замерзшим носом, в потрепанной одежде в ярко освещенную квартиру. На крыльце Герман принялся отряхивать снег и тереть щеки, чтобы на них появился румянец. В темноте он поправил галстук и вытер мокрый лоб и волосы платком. Что ж, надо испить эту горечь до дна…

Герман только теперь понял, что раввин не нашел никаких ошибок в его статье. Ему нужен был только повод вмешаться в жалкую личную жизнь Германа. Многие избегали раввина, потому что он вел себя так со всеми.

Герман открыл дверь и увидел на комоде вазу с огромным букетом роз. На накрытом столе между печеньем и апельсинами стояла большая бутылка шампанского. Раввин и Маша чокались. Они не слышали, как вошел Герман. Маша, по-видимому, была уже навеселе, она громко говорила и смеялась. На ней было нарядное платье. Раввин говорил громким голосом. Шифра-Пуа, должно быть, жарила драники для гостя на кухне. Герман услышал шипение сковородки и почувствовал запах масла и тертой картошки. Раввин добился своего. Он обожал поражать бедняков своей роскошной машиной, цветами и дорогими подарками. На нем был светлый костюм. Он выглядел невероятно высоким и широкоплечим в тесной квартирке с низким потолком.