Враги. История любви - Страница 23

— Так чем ты занимаешься?

— Я работаю на рабби, американского раввина.

— Что ты делаешь для раввина? Разрешаешь галахические вопросы?

— Я пишу для него книги.

— А он-то что делает? Развлекается с девками?

— Что-то вроде этого. Тебе, по-видимому, уже все рассказали об Америке.

— У нас в лагере была женщина из Америки. Ей вздумалось поехать к Сталину искать правды, и ее тут же отправили в лагерь. Там она и умерла. У меня был где-то адрес ее сестры. Перед смертью она взяла мою руку и попросила отыскать ее родственников и рассказать им правду.

— Она была из семьи коммунистов?

— Скорее всего.

— Они не поверят тебе. Они все как под гипнозом.

— Их всех депортировали. Мужчин отправили на изнурительные работы, морили голодом. Я видела все это собственными глазами. Если бы не видела, тоже бы не поверила.

— Так что с тобой случилось?

Тамара прикусила нижнюю губу и отрицательно помотала головой. Она смотрела на Германа и одновременно сквозь него. Это была уже не та Тамара, которую он знал. От нее исходили озлобленность и некая гордость, которой не было раньше. «Может, это не Тамара, а ее сестра?» — промелькнула мысль у Германа. И тут Тамара начала рассказывать:

— О том, что со мной случилось, никому и не расскажешь. Я скажу тебе правду: я сама об этом не знаю. Случилось столько всего, что иногда кажется, будто ничего и не было. О многом я начисто забыла, даже о нашей жизни вместе. Я лежала на нарах в Казахстане и пыталась восстановить в памяти, почему тем летом тридцать девятого я забрала детей и уехала к отцу, но совершенно ничего не могла вспомнить.

Целыми днями мы пилили бревна в лесу, мы работали по двенадцать — четырнадцать часов в день. Ночью было так холодно, что я глаз не могла сомкнуть. Пахло так, что невозможно было дышать. Люди заболевали цингой. Вот говорит с тобой человек, строит планы на жизнь. И вдруг он замолкает. Ты говоришь с ним, а он не отвечает. Подходишь ближе, а он уже мертв.

Так вот, лежу я и думаю, почему я тогда не уехала с тобой в Цевкув. И ничего не помню. Говорят, это психическая болезнь, у нее есть название. Очень неприятно: иногда я все помню, а иногда ничего. Там нас учили быть безбожниками, но я знаю, что все предопределено. Мне выпало присутствовать при том, как папе выдрали бороду и кусок щеки в придачу. Тому, кто не видел папу в те минуты, не понять, что значит быть евреем. Я и сама об этом не знала, да и сейчас не знаю. Знала бы, пошла бы по его стопам.

Видишь ли, мама не выдержала испытания, упала в ноги убийцам, а те плевали в нее и топтали сапогами. Меня они хотели изнасиловать, но у меня были месячные, а ты же знаешь, какое у меня сильное кровотечение. Оно уже прекратилось. Уже прекратилось. Откуда взяться крови, когда нет хлеба? Так зачем ты спрашиваешь меня, что произошло? Пылинка, гонимая ветром по горам, по долам, не знает, где ее носило. А кто тот поляк, что тебя спрятал?

— Не поляк. Это наша прислуга. Ты ее хорошо знала: Ядзя, Ядвига.

— Она? Как раз ее я помню. На ней ты и женился?

Казалось, Тамара сейчас рассмеется.

— Да, на ней.

— Прости, но тогда она была уродлива и к тому же глупа. Твоя мама часто рассказывала нам о ее бестолковости. Она даже туфель не умела надеть. Помню, свекровь рассказывала, что Ядвига пыталась натянуть левую туфлю на правую ногу. А однажды ей дали деньги на покупки, и она их потеряла.

— Она спасла мне жизнь.

— Ну да. Жизнь дороже всего. Где ты женился на ней, в Польше?

— В Германии.

— А по-другому ты не мог ее отблагодарить? Ладно, лучше не буду спрашивать.

— И спрашивать нечего. Так оно и есть.

Тамара оглядела собственную ногу, чуть приподняла платье, почесала колено и сразу одернула подол.

— Где вы с ней живете? Здесь, в Нью-Йорке?

— В Бронксе. Это часть Нью-Йорка.

— Я знаю. У меня там есть один адрес. У меня целая книжка с адресами. Мне понадобился бы год, чтобы их все обойти и рассказать, как умер этот да как умер тот. Я уже была в Бруклине. Тетя объяснила мне дорогу, и я сама доехала на метро. Захожу в дом, а они не понимают ни слова на идише. Я попробовала по-русски, по-польски, по-немецки, но они знали только английский. Я назвала имя и объяснилась жестами, показав, что их тетя умерла. Дети просто смеялись. Мама с виду милая женщина, но не еврейка, совсем не еврейка. О том, что сделали нацисты, уже хоть что-то известно, хоть капля в море. А вот о том, что вытворяет Сталин, мир не знает. И даже те, кто живет там, всего не знают. Ты сказал, как ты зарабатываешь на жизнь? Пишешь для раввина?

Герман задумался:

— Можно и так сказать. Я зарабатываю в основном тем, что езжу торговать книгами.

— И этим тоже? Какими книгами, на идише?

— На идише, на иврите, на английском.

— Куда ты ездишь?

— По разным городам.

— А что делает твоя крестьянка, пока тебя нет?

— Что делают жены, когда мужья в отъезде? Здесь в Америке это уважаемая профессия — коммивояжер, так это здесь называется.

— У вас есть дети?

— Дети? Нет.

— Что ты так испугался? Я уже ничему не удивляюсь. Я видела еврейских девушек, выходивших замуж за немцев, в прошлом нацистов. Я лучше помолчу о том, что вытворяли еврейки, чтобы спасти свою шкуру. На соседней кровати брат развлекался с сестрой. Они настолько стыд потеряли, что не могли дождаться темноты. Что тут может меня удивить? Где она тебя прятала?

— Ядзя? Я же тебе сказал: на сеновале.