Враги. История любви - Страница 11

— Коробка для почтовых марок.

— Для марок? Это мне пригодится, спасибо. В ней уже есть марки? Ой, и правда. Мне нужно написать сотню писем, а я уже несколько недель не брала перо в руки. У меня было оправдание: дома не было марок. Но теперь я не смогу отвертеться. Спасибо, милый, спасибо. Не трать деньги. Ну, иди поешь. Я приготовила твою любимую кашу с мясом.

— Ты же мне обещала больше не готовить мяса.

— Я и сама себе обещала то же самое, но больше нечего готовить, кроме мяса. Сам Господь ест мясо. Мясо, которое Он ест, конечно, человеческое или мясо ангелов. Вегетарианцев не существует, нет. Если бы ты видел то же, что и я, ты бы знал, что Бог хочет убивать.

— Не обязательно делать то, чего хочет Бог.

— Нет, обязательно. Нацистов на небесах никто не может истребить…

Дверь в другую комнату открылась, и вошла Шифра-Пуа. Она была выше Маши, темноглазая брюнетка с забранными в узел черными волосами с проседью, острым носом и сросшимися бровями. Над верхней губой у нее росла бородавка. С подбородка свисало несколько черных волосков. На левой щеке виднелся шрам — след от немецкого штыка, этот шрам она получила еще в 39-м году, в первые недели после гитлеровского вторжения.

Сразу же бросалось в глаза, что Шифра-Пуа была когда-то красивой женщиной. Меер Блох был влюблен в нее и писал ей стихи на иврите. Но лагеря и болезни сломили ее. Шифра-Пуа постоянно носила черное. Она все еще пребывала в трауре по мужу, родителям, сестрам и братьям, которые погибли в гетто и в лагерях. Сейчас она моргала глазами, как человек, внезапно попавший из темноты на свет. Она сделала вид, будто не узнала гостя, подняла тонкие руки, словно готовясь поправить прическу, и сказала:

— А, Герман! Я вас с трудом узнала.

— Значит, богатым будешь, — отозвалась Маша.

— Почему вы не едите? — спросила Шифра-Пуа. — Остынет.

Маша подмигнула:

— Мама, где ты находишься? Нацисты еще не добрались до Нью-Йорка. Сейчас они в Йонкерсе. Когда, не дай Бог, доберутся, тебе сообщат. Еда тоже еще не готова. Сейчас она подогревается, а не остывает.

— Что? У меня появилась привычка: присяду где-нибудь и засну. Ночью лежу без сна до рассвета и грежу. А днем глаза слипаются. Я долго спала?

— Откуда я знаю? Я даже не знала, что ты спишь, — сказала Маша. — Она заходит в темную комнату и, не зажигая лампы, шарит в темноте, как мышь. Мыши здесь тоже есть. И я уже не различаю, кто из них шуршит. Почему ты боишься зажигать свет? Упадешь опять в темноте и сломаешь ногу. Вот увидишь!

— Что ты опять начинаешь? Что это за сверток? Не нужно каждый раз приносить подарки. Зачем жечь свет почем зря? Я пошла за мотком ниток и ненадолго присела на стул. Я не сплю, у меня перед лицом словно падает занавес, и, не дай Бог вам такого, мутится в голове. И я сижу, как в оцепенении. Что вы стоите? Возьмите стул. Чем это пахнет? Подгорело, что ли?

— Не подгорело, мама, не подгорело. У моей мамы есть странное свойство: если у нее что-то не получается, она упрекает меня. У нее всегда все подгорает, и, когда я готовлю, ей кажется, будто что-то горит. Когда мама кипятит молоко, оно убегает, и она постоянно предупреждает меня, чтобы я была аккуратнее. Герман, ты же увлекаешься психологией. В психологии описан такой случай? Должно быть, это болезнь от Гитлера. У нас в лагере была женщина, которая часто наговаривала на других, обвиняла их в том, что сделала сама. Она была ненормальной и в то же время очень смешной. Потому что сумасшедших не существует. Они только притворяются безумными, вот и все. Я сидела в укрытии с одной сумасшедшей и убедилась в том, что, когда дело доходит до денег, все оказываются здоровыми…

— Все здоровы, только твоя мать ненормальная, — проворчала Шифра-Пуа.

— Мама, я этого не говорила. Не искажай мои слова. Садись, Герман, садись. Он принес мне коробочку для марок. Теперь придется писать письма. Герман, я собиралась сегодня убрать твою комнату, но закрутилась с тысячей других дел. Я тебя предупреждала: будь жильцом, как все остальные, или, как они называют это здесь, — квартирантом. Если ты не будешь требовать, чтобы в твоей комнате убирали, у тебя всегда будет беспорядок. У нацистов я привыкла к принуждению и уже ничего не делаю добровольно. Если мне нужно что-то сделать, я представляю, что надо мной стоит немец с автоматом. Здесь, в Америке, я начинаю убеждаться в том, что рабство вовсе не трагедия. Нет лучше средства, чем кнут…

— Говорит, говорит… Сама не знает о чем, — пожаловалась Шифра-Пуа. — Она любит перечить, вот и все. У нас про таких людей говорили: «Мойше против». Она это унаследовала от семьи отца, пусть ему будет светло в раю. У них все только и занимались демагогией. Мой папа — да покоится он в мире, — твой дед, амшиновский гаон, однажды сказал: «Они рассуждают умно, но в итоге получается, что есть квасное на Пасху — это заповедь»…

— При чем тут квасное? Сделай милость, мама, сядь. Не выношу, когда она стоит. Она так шатается, как будто вот-вот упадет. И дня не пройдет, чтоб не упала.

— Что она про меня выдумывает? Я лежала при смерти в больнице в Люблине. Чуть не отправилась на тот свет. Мне уже было хорошо, как вдруг она прибежала и позвала меня обратно. Зачем я тебе понадобилась, если ты все время придумываешь про меня глупости? Умирать приятно, это удовольствие. Кто отведал вкус смерти, для того жизнь ценности не представляет. Если бы люди знали, как хороша смерть, никто бы не хотел жить. Я-то думала, что она уже отправилась на тот свет. И вдруг узнаю, что она жива и пришла за мной. И что ты думаешь? Сегодня она меня нашла, а на следующий день уже перечит и колет меня тысячью иголок. В это трудно поверить. Расскажи кому, подумают, что я сошла с ума, чтоб это случилось с моими врагами.